Ему снился сон, который снится в раннем детстве, на даче, в сосновом бору.
Проснулся он от ласки — кто‑то щекотал его за ухом.
Он открыл глаза. Над ним стоял верблюд и лизал языком.
Что‑то непостижимо легкое возникло в нем, подняло и посадило на спину верблюда. Он сидел меж теплых горбов, как когда‑то между двух дюн.
Ему было светло, и он понял, что он высоко над миром.
Эрик обнял шею верблюда, и тот пошел. Верблюдица вышла через двери, а может, даже через стену и двинулась пустым коридором. В холле, на креслах, тут и там были разбросаны спящие шведы — «потерянное колено» храпело.
У стойки суетился администратор. Когда они проезжали мимо, он поднял голову и сказал, как ни в чем не бывало:
— Вы за номер заплатили?
Они выплыли в ночной Эйлат. Горели огни аэропорта. Эдемские горы были темны. Красное море — черным. Месяц был молод, как мальчик. Из отеля «Кинг Соломон», зевая, выходили люди во фраках.
Дома смотрели на пустыню темными окнами.
Верблюд шел вдоль границы, но не переходил ее. Было тихо. Дорога не пылила. Внезапно верблюд остановился на панорамной площадке. Эрик не понимал, зачем. И вдруг из‑за синих гор выкатило солнце, огромное и яркое, и осветило мир. Рассвет был пронзителен и чист — такой был первый рассвет Земли.
Солнце это озарило не только мир вокруг, но и мир внутри него и наполнило гармонией, которой он не знал с детства. Мир был прозрачен, ясен и прост. Солнце пустыни объяснило его ему лучше, чем все философы, на которых он потратил столько времени. Оно сказало ему, что мир прекрасен. Б — г был во всем, что он видел в это утро, и он впервые чувствовал это.
Верблюд постоял еще немного, а затем повез Эрика к Соломоновым столбам — и столбы поведали о том же самом.
Эрик ехал по пустыне в голубеющем воздухе и ощущал краткость жизни и вечность. Он не знал, как их соединить. И вдруг понял, что нет начала и нет конца.
Он был благодарен верблюду за этот урок.
В разные периоды жизни на вопрос «Кто ваш учитель?» он отвечал: Пушкин, Гейне, Толстой.
Сейчас бы он ответил: мой учитель — верблюд, и пусть простит его Пушкин.
Неожиданно они оказались в долине Арава, почти в Иордании, и верблюд остановился у бедуинской палатки. Блеяли овцы. Из палатки вышел смуглый старик в тюрбане.
— Селям алейкум, — сказал Эрик.
— Шолом, — ответил бедуин. — Еврей на верблюде?
— Это не верблюд, старик, — ответил Эрик, — это мой учитель.
— Верхом на учителе? — бедуин покачал головой, — заходи, гостем будешь.
— Ты принимаешь еврея? — спросил Эрик.
— Ко мне приходят одни евреи, — сказал бедуин, — сидят и тянут кофе. Они пьют кофе и жалуются на свою жизнь.
— И что ты им говоришь?
Бедуин не спеша молол кофе. Крепкий запах распространился по палатке.
— Я им говорю, что все их беды оттого, что они осели. Они строят дороги, города, сажают сады. Зачем? Мир — это пустыня. Они не понимают. Э! — он махнул рукой, — потерянные люди…
Он поставил кофейник на жаровню.
— А что надо делать, старик? — спросил Эрик.
— Кочевать, — ответил тот, — пасти стадо, смотреть на звезды, пить кофе. И не стараться понять мир, — он снял кофейник, — тот, кто что‑то понял — глупый человек.
— Я глупый человек, — сказал Эрик, — сегодня утром я что‑то понял.
— Рано утром я тоже кое‑что понимаю, — сказал бедуин, — и поздно ночью, когда звезды смотрят в мои глаза, но потом это проходит. Он разлил кофе: — Пей, путник.
Ни в одном городе мира Эрик не пробовал такого кофе, даже в Риме.
— На что жалуется еврей? — спросил бедуин.
— На что мне жаловаться, старик? Солнце светит и каждый вечер всходит луна. Я пью кофе и скоро буду говорить со звездой. Грех жаловаться. Вот только, почему я не родился верблюдом…
— Отчего, путник, ты хотел бы быть верблюдом? — бедуин разлил по второй чашечке.
— Чтоб плевать, — сказал Эрик, — хочется плевать.
— На что еврей хочет плюнуть? — поинтересовался бедуин.
— Солнце дважды взойдет и дважды опустится прежде, чем я расскажу тебе это.
Бедуин пригубил кофе, закрыл глаза.
— Я видел еврея, который хотел стать шейхом. Я встречал еврея, мечтавшего стать премьером и еврея, желавшего стать Эйнштейном. Но верблюдом… — бедуин открыл глаза. — Кстати, путник, кто такой Эйнштейн?
— Это еврей, который бы тоже не отказался стать верблюдом. Среди верблюдов он был бы белой верблюдицей.
Бедуин в третий раз разлил кофе, солнце перевалило зенит, легкий ветер прошелся по палатке.
То ли оттого, что бедуин был похож на Пастернака, то ли от необычного Нового Года, Эрик начал читать стихи:
«Зачем же плачет далб в тумане
И горько пахнет перегной», — декламировал он.
Бедуин внимательно слушал и раскачивался в такт.
— Ты что‑то понимаешь? — спросил Эрик.
— Мелодию поймет и верблюд, — ответил тот, — вся пустыня — мелодия.
Он запел, и в такт начал раскачиваться уже Эрик.
Солнце село, стало прохладно. В синем воздухе Негева раскачивались два потомка Авраама.
Затем один потомок спросил: Зачем ты пожаловал сюда, путник?
Эрик вспомнил, что это главный вопрос, что к нему подходят долго и что когда‑то от ответа на него зависела жизнь странника.
Бедуины всегда боялись европейцев, они считали, что те являются, чтобы забрать у них клад. Какой? Они не знали сами.
— Зачем пожаловал? За мудростью, старик. А то вот уже башка седая, а мудрости все нету.
— Зачем она? — протянул бедуин, — пей кофе. Во многой мудрости много печали.
Эрик пил и спрашивал себя, читал ли бедуин Тору или сам дошел до мысли такой.
Кофейник опустел. Звезда заглянула в палатку.
— Законы гостеприимства священны, — бедуин встал, — но я должен отправляться в Эйлат.
— Зачем тебе в Эйлат, старик? — спросил Эрик.
— Вывести белую верблюдицу из белого отеля.
— Зачем? — спросил Эрик, — не надо. Она здесь. Я вывел ее сам.
Бедуин долго смотрел на Эрика.
— Ты не еврей, — произнес он, — верблюды не слушаются евреев. Они обижены на них за то, что те осели, ты не еврей.
— Что я могу ответить, — сказал Эрик, — что я могу возразить? Я думаю, что я все еще в пустыне, что я все еще кочую…
Почему плачет скрипка?
Я думал, что людям нужна песня,
а им нужен цирк.
ЛУИ АРМСТРОНГ
…Об этом надо было спросить Ари. Когда он брал смычок, киты выбрасывались на берег, чтобы послушать его, таяли айсберги, а один восточный шейх так растрогался, что даже отменил смертную казнь.
— Попрошу в эту пятницу голов не рубить, — приказал он, — только руки.
Затем он обнял Ари:
— Мой гарем — ваш гарем, — просто сказал он.
Ари сердечно поблагодарил за ценный подарок и спросил, можно ли гаремом оплатить все расходы по концерту.
Шейх вспылил — где это видано оплачивать наложницами какой‑то концерт? — и чуть было не восстановил смертную казнь.
Ари бежал и вскоре прибыл в Литл — Пойнт с тремя долларами, скрипкой Амати и, слава Богу, головой на плечах.
В Литл — Пойнте голов не рубили, но деньги на организацию концерта тоже требовались.
На берегу озера стояла белая вилла, на вилле жил Фукс, самый богатый еврей города. Он продавал бюстгальтеры развивающимся странам Африки и островам Зеленого мыса, где, как известно, лифчиков не носили, и как Фукс стал миллионером, оставалось загадкой для честных жителей Литл — Пойнта.
Ариель явился к нему во фраке и со скрипкой.
— А вот этого не надо было делать, — недовольно поморщился Фукс, — я скрипок не переношу. Оставьте её за дверью.
— Я скрипач, — начал Ари.
— Знаю, киты выбрасываются на берег, шейхи дарят гарем… Хочу вас предупредить — у меня нет гарема, и я не кит. Я скромный торговец бюстгальтерами, и скрипачам не даю ни цента. Я ненавижу скрипачей!
— За что? — поинтересовался Ари.
— На скрипичном концерте Мендельсона у меня вытащили бумажник. Считайте, что скрипачам я уже дал. Вы играете на там — таме?
— Пока нет, — ответил Ари.
— Жаль, я бы дал вам на исполнение африканской сюиты Абебы Нбалу.
— Почему вы так любите там — там? — поинтересовался Ари.
— Потому что — где там — там, — Фукс поднял волосатый палец, — ко мне плывут деньги, а где ваша скрипочка — уплывают.
Он вдруг уставился на Ари:
— Вы случайно не играли Мендельсона?
— Бывало…
— Позвольте, позвольте, — Фукс привстал, — не на вашем ли концерте у меня вытащили бумажник?..
Ари пошел на берег озера и сел под сосну. Мягкое сентябрьское солнце ласкало его. Он вспомнил далекое взморье и веранду в лесу.
Он смотрел через стёклышки веранды: в красном — мир был красен, в голубом — голубой, мир был зеленым, оранжевым, разноцветным, — таким, как в детстве.
